Tilda: Рождение писателя во мраке

Артемий Пигарев

Рождение писателя во мраке

О том, как в сгустках ужаса Гражданской войны Михаил Булгаков стал писателем

Ноябрь 1919 года. В разгаре Гражданская война. В тёмном вагоне, сотрясаемом качкой, 28-летний военный врач Михаил Булгаков сосредоточенно что-то пишет на пути в Грозный. Когда-то эту крепость заложил знаменитый генерал Ермолов, гроза Кавказа. Теперь Кавказ пришлось усмирять войскам Добровольческой Армии, сражавшимся и с большевиками, и с восставшими исламистами, и со множеством врагов по всем направлениям.

Весной 1919-го года Антон Деникин отправил на усмирение Чечни небольшие силы во главе с генералом Даниилом Драценко, который железом и кровью прекратил исламистское восстание в Чечне за 18 дней. Однако теперь, осенью 1919-го, в период неудач «белых» исламисты вновь взялись за оружие, встав на пути русских добровольцев, теснимых большевиками. В боях в Чечне участвовал и Михаил Булгаков.

Военный врач, он служил в Вооружённых Силах на Юге России во владикавказском военном госпитале, а в те осенние недели состоял начальником медицинской службы одного из терских казачьих полков. Он видел много крови и смертей, взаимное ожесточение, непримиримость. Видел пылающие аулы, зарево которых отбрасывало отблески в ночи. Видел смерть своего командира, умиравшего у него на руках. Эти картины вставали перед его взором и многие годы спустя…

Серым декабрьским днём 1924 года мимо кремлёвских стен проходил человек, который больше не хотел быть врачом. Он решил стать писателем. Фельетонист Михаил Булгаков любил смотреть на Кремль и всегда находил в этом удовольствие. Кремль его утешил — именно так он думал в те минуты. А утешать были причины, ведь забот хватало: на службе, в газете «Гудок», только что сняли с публикации очередной булгаковский фельетон.

В редакции «Гудка» Михаил Афанасьевич томился несколько часов, пока коллеги бурно спорили и обсуждали дела. Булгакову нужно было выступить перед редакцией с речью о том, какой должна быть их газета. Атмосфера душила, вызывая его привычную нервность, и, выступая, Булгаков едва сдерживал "болезненные арлекинские жесты". А когда, после того, журналист и начинающий писатель общался с коллегами, его посещали видения, которые сейчас назвали бы флешбэками. Кавказскими флешбэками.

Вернувшись домой, Булгаков достал из укромного места дневник о жизни в советской Москве, озаглавленный весьма красноречиво: «Под пятой». Усевшись за стол, Михаил Афанасьевич записал:

На службе меня очень беспокоили, и я провёл три часа в безнадёжном состоянии (у меня сняли фельетон). Всё это отнимало силы. Я должен был ещё заехать в несколько мест, но не заехал, потому что остался почти до пяти часов в «Гудке», причём Р.О.Л. при Ароне, при Потоцком и ещё кто-то были, произносили обычную и заданную мне речь о том, каким должен быть «Гудок». Я до сих пор не могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдерживаю болезненные арлекинские жесты. Во время речи я хотел взмахивать обеими руками, но взмахивал только правой и вспоминал вагон в январе двадцатого года, фляжку с водкой на сером ремне и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дёргаюсь.

Я смотрел на лицо Р.О. И видел двойное видение. Я говорил ему, а сам вспоминал... Нет, не двойное, а тройное. Значит, я видел Р.О., одновременно — вагон, в котором я ехал не туда, и одновременно — картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот.

Бессмертие — тихий (светлый) берег...
Наш путь — стремление к нему.
Покойся, кто завершил свой бег,
Вы, странники терпения...

Чтобы не забыть и чтобы потомки не забыли, я записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода на Шали-Аул и сказал мне напоследок:

— Напрасно Вы утешаете меня, я не мальчик.

Меня контузило через полчаса после него. Так вот, я видел тройную картину. Сначала — этот ночной ноябрьский бой, сквозь него — вагон, когда я уже рассказывал об этом бое, и этот бессмертно-проклятый зал в «Гудке». «Блажен, кого постиг бой». Меня он постиг мало, и я должен получить свою порцию...

О чём вспоминал Михаил Булгаков? Что это был за бой? И почему для него, в том числе, как для писателя, это имело большое значение?

Легендарное время

Краткий очерк о жизни Михаила Афанасьевича и его родных до начала Истории

Михаил Булгаков родился в большой и дружной русской семье в Киеве. Эта семья стала тем уютным призраком, который писатель потом выведет в легендарной «Белой гвардии».

Семья

Родители Михаила были родом из Орловской губернии и происходили из "колокольных дворян" — оба дедушки были священниками. Его отец Афанасий Иванович, доцент Киевской духовной академии, женился на учительнице Варваре Михайловне Покровской. Варвара Михайловна по отцу носила фамилию Покровская, а по матери была Турбиной — отсюда в произведении писателя появилась эта фамилия. 3 мая 1891 года у них родился первый ребёнок, которого нарекли Михаилом.

В семье было семеро детей. Михаил был старшим, затем по возрасту шли сёстры Вера, Надя, Варя и Елена и, наконец, младшие братья Колька и Ванька. Николай Булгаков — тот самый юнкер Николка Турбин.

Родня тоже была близка семье: родственники даже из других городов регулярно заезжали в гости к Булгаковым и оставаясь погостить. В доме семьи гостили братья и сёстры родителей, а также жили двоюродные братья Михаила (сыновья его дяди Петра Михайловича, священника, служившего в Токио).

Дяди по материнской линии, Покровские, были врачами — гинеколог Михаил Михайлович и терапевт Николай Михайлович. Оба жили в Москве, но часто заезжали к Булгаковым. С московского врача Николая Покровского в итоге будет списан профессор Преображенский из «Собачьего сердца». Правда, дядя потом за это обижался на Булгакова.

Даже по этим связям родни и героев выразительно заметно: Михаил Афанасьевич — крайне автобиографичный автор. И действительно, чтобы разобраться в творчестве Булгакова нужно знать его жизнь и её детали. Поэтому немного погрузимся в быт семьи, что в конечном итоге осела в знаменитом доме на Андреевском спуске.

Помимо гостящих родственников к Булгаковым постоянно заглядывали друзья, ухажёры и женихи сестёр, однокашники и коллеги. Так что, в доме царила бойкая и общительная атмосфера.

Семья, в самом деле, была полна дружеским и родственным единением: Булгаковы любили проводить время вместе, что-то придумывать и создавать уют. Та же сцена с музыкальными вечерами Турбиных в осаждённом Киеве в декабре 1918 года совершенно реалистична. Семья чтила обычаи, традиции и развлечения. Булгаковы с друзьями любили играть в карты, устраивать музыкальные вечера и журфиксы, увлекались домашним театром. Компания собиралась и сочиняла пьесы или всякого рода сатиры, пасквили или шуточные вещи о своих или же о посторонних людях.

В доме хозяйством заправляли кухарка с горничной, на содержание которых, правда, достатка хватало со скрипом. Семья жила благополучно, но тем не менее достаток был сравнительно скромный: обилие родных, быт дома, жалование кухарке и горничной, текущие расходы... Средств было действительно немного, но, впрочем, так казалось в то легендарное время. Как бы избито ни звучало, но всё познаётся в сравнении...

Гимназист Булгаков: озорник, эпицентр драк и монархист

Булгаков учился в Первой гимназии, которая слыла передовой и весьма либеральной. Михаил был витальным, но задиристым и нервным юношей. Имея ироничный склад, он ещё в гимназии был склонен к шалостям да розыгрышам и любил дразнить однокашников, придумывая им всевозможные колкие или дурацкие прозвища.

Юный Булгаков был непременным участником драк гимназистов. Учившийся с ним Константин Паустовский отметил: "Где появлялся Булгаков — там была победа". Другой однокашник, анархист, недолюбливавший Михаила, считал это преувеличением, но подтверждал, что Михаил непременно был в эпицентре всех заварушек.

А вот от политизированной кутерьмы Булгаков всегда стоял нарочито далеко. Многие гимназисты, уже переходя в пятый класс, окунались в активную жизнь всевозможных кружков — философских, экономических, религиозных, выстраивая взаимодействие со старшими классами и преподавателями и часто вовлекаясь в политическую среду. В таких кружках пестовались идеологические увлечения, читались всевозможные философы, идеологи, анархисты и социалисты. И многие, как упомянутый выше однокашник Михаила, с гордостью и изрядным энтузиазмом становились политизированными бунтарями.

Когда во время революции 1905-го многие экзальтированные гимназисты били окна, швырялись чернильницами, баррикадировали классы от учителей, выбирали советы и вытворяли иные непотребства, наивно воспринимаемые как доблесть, Михаил стоял подчёркнуто вне этого. Пока политизированные гимназисты безобразничали в гимназии или же, куря на домашних собраниях и валяясь на постелях, читали зажигательные речи, Булгаков ни в каких советах и митингах участия не принимал. Подобное ему претило. По воспоминания анархиствующих однокашников, Булгаков уже тогда был "бескомпромиссный монархист."

Взрослеющий Булгаков оставался большим любителем иронии, розыгрышей и шуток. Кроме того, отличался он и интересом к всякого рода "чертовщине", спиритизму и всевозможным религиозным деталям (семья доктора богословия как-никак), которые вызывали в нём любопытство, усмешки и которые он любил обыгрывать. Это уже тогда выделяло Булгакова.

Наконец, отличался Михаил артистизмом, "страстью к показу" и театрализации. И в детские годы, и в юношестве, и в зрелости Булгакова неудержимо тянуло к театру.

Гимназические годы шли довольно мерно, и юный Михаил жил довольно беззаботно и безалаберно. Но весной 1906 года на семью Булгаковых пала мрачная тень — тяжело заболел глава семейства Афанасий Иванович. Последовало активное, но малополезное лечение: ни киевские, ни московские врачи помочь оказались бессильны. Болезнь прогрессировала, а состояние главы семьи всё ухудшалось. Осень и зима 1906-1907 года стали тяжёлыми для семьи: отец умирал, и все это видели, оставаясь бессильны. В это время Академия присвоила Афанасию Ивановичу звание доктора богословия. А в марте 1907 г. его не стало.

Михаил, которому не было и 16-ти, стал старшим мужчиной в семье.
На семью надолго лёг траур.

Тем не менее Булгаковы пришли в себя и остались крайне дружелюбны и витальны. Все очевидцы отмечали, что в этой многолюдной родне, к которым добавлялись и друзья, царила внимательная, доброжелательная и весёлая атмосфера. Это было силой семьи Булгаковых

«Я тебя вызову! Где бы я ни был, я тебя вызову!»

Летом 1908 года 16-летний гимназист Михаил внезапно для себя познакомился с саратовской гимназисткой Татьяной Николаевной Лаппа, дочерью управляющего Казённой палатой в Саратове, приехавшей в Киев на каникулы. Так началась история их любви, которая привела к женитьбе и сплетению судеб Татьяны и Михаила в грядущие годы торжества Марса. Они будут вместе 11 долгих лет. Переживут рядом счастливые годы и мириады радостных мгновений, тяжёлые потрясения и безрадостные лишения, давящее горе и жгучую боль. «Я тебя вызову», — часто говорил он ей. «Где бы я ни был, я тебя вызову!"». Звал телеграммами на каникулы, потом - в глухое село, куда его назначали врачом, потом — в Белую армию. "Я тебя вызову" — и она летела на зов: на голод, нищету, угрозу гибели от рук украинцев, бандитов, чекистов. Ехала, чтобы быть с ним.

После всего пережитого они потеряют друг друга, но, кажется, по-прежнему будут любить. Однако гордость, эгоизм, боль или обида не позволят им видеться больше никогда. На смертном одре, стесняясь своей третьей жены, Булгаков будет звать Тасю, искать с ней встречи. Но не найдёт. Разве что в Покое, какой Мастер обрёл с Маргаритой Николаевной. Татьяна Николаевна, жившая тогда в полузаброшенном уголке под Иркутском, узнает об этом слишком поздно, и, примчавшись в Москву вскоре после его смерти, узнает об это от булгаковской сестры Нади. Но всё это произойдёт больше, чем три десятилетия спустя, а пока...

Тася была энергичной, но своенравной, безалаберной и нервной девушкой. В прежние годы она любила прогуливать гимназию, гуляя по городу, убегая на каток или вовсе прячась с подругой в котельной, запасшись конфетами. Тогда она страдала от мигреней, от которых у неё раскалывалась половина головы. Из лекарств ей ничего не помогало, что, конечно, добавляло Тасе нервозности. Помог ей как-то лишь пузырёк с эфиром, который юная Татьяна перепутала с нашатырём, и время от времени мазала эфиром виски и нос, ложась спать, после чего как будто исцелялась. Всё это, смеясь, она рассказывала в старости в своём последнем интервью, посвящённом ей и её жизни с Булгаковым:

«Полголовы... Ничего не помогает... Я вспомнила страшную болезнь Понтия Пилата — гемикранию. Врач Г. Я. Долгопятов пишет, что любой невропатолог по булгаковской симптоматике немедленно поставит диагноз: мигрень».

Татьяна любила читать, ходить в театр и огромное число раз пересматривать оперы. Но о себе она вспоминала так: «Ой, какая я была... Ничего не умела, ничего». Однако это были «легендарные» времена, и Татьяне предстояло многое пережить и многому научиться.

И вот летом 1908 года она приехала в Киев к родным — её пригласила любящая тётя Соня. Там тётя и познакомила её с гимназистом Михаилом, с матерью которого они вместе работали. Булгаковы летом часто жили на даче в Буче, и когда дети задерживались в гимназии, то оставались ночевать у тёти Сони. В тот вечер Михаил как раз допоздна сдавал экзамен и пришёл очень довольным. И вот тётя Соня, познакомив племянницу с сыном подруги, попросила Мишу показать Тане город. Конечно, в тот момент никто не знал, что в этот миг судьба связала Татьяну и Михаила на долгие годы, сначала счастливые, а затем ужасные, но ставшие целой жизнью.

Татьяна Николаевна вспоминала:

Михаил хотел мне всё показать. Там за Купеческим садом был Царский сад. Огромные старые деревья... Ну, прямо лес дремучий! И в Купеческий парк часто ходили. Там играл оркестр, а он очень любил симфонические концерты. Из «Руслана и Людмилы» часто играли, «Вторую венгерскую рапсодию» Листа. Он потом играл её на рояле, хотя никогда не учился музыке. О музыке мы много разговаривали. Михаил всё время удивлялся, как много я знаю опер.

Булгаковы тогда жили в Буче, но Михаил часто приезжал к Татьяне, чтобы погулять по городу, и оставался у её родных.

“

В Лавре были, потом пикник какой-то устроили на Днепре. Ещё лодку брали. Я сказала, что умею грести, и мы чуть не перевернулись. «Нет,— говорит он,— грести Вы не умеете»,— и забрал вёсла. Потом ели в каком-то ресторанчике...

— Татьяна Лаппа

К слову, гимназистам не разрешалось кататься на лодках, но это пару не останавливало. Всё лето Таня бродила по Киеву с Михаилом. Город был богат пышными садами и полнился огромными каштанами, под которыми так много они бродили. Запомнилось, что Миша показал ей во Владимирском соборе роспись в трансепте: прокуратор Понтий Пилат с тёмными злыми глазами и перед ним — Христос. Гуляли, ходили по музеям, а вечерами, если не играли у Булгаковых в «блошки» и «море волнуется», бежали в театр. И, наконец, целовались в кустах Купеческого сада.

Киев тогда был весёлый город. Илья Эренбург вспоминал, что, как минимум, до войны, а скорее до революции, в этом городе царила добродушная и счастливая атмосфера, сотканная из улыбок прохожих. Улицы города жили весёлым потоком прогуливающихся или сидящих за столиками уличных кафе горожан.

Когда Татьяне настало время уезжать в Саратов, Михаил провожал её, и они договорились, что она приедет вновь. Она уехала, а он с нетерпением ждал.

Они постоянно переписывались. Таня хотела вырваться в Киев на Рождество, но не вышло. Наконец, летом 1909 года вместо Киева Татьяну отправили в Москву, и вскоре от друга Булгакова Саши из Киева пришла телеграмма: «Михаил стреляется...».

Отец Татьяны переслал эту телеграмму тёте Соне, а она показала её Варваре Михайловне, матери Булгакова. Они смеялись. Тогда Михаил решил приехать сам. Он как раз окончил гимназию и написал, чтобы Татьяна только вышла к поезду, и он сразу уедет обратно. Однако письмо перехватила её мать, и Таню заперли на ключ. Родители крайне скептично отнеслись к её киевскому роману. Да и самого Михаила из Киева тоже не отпустили.

Булгаков провёл лето в Буче, а Татьяна — в Москве. Страсти поулеглись. Вскоре Михаил поступил на медицинский факультет Киевского университета. Так началась медицинская глава биографии нашего героя.

Следующие годы новоиспечённого студента будут наполнены учёбой в университете, мерной киевской жизнью, домашним уютом в кругу семьи и любовью к Татьяне с их непрекращающейся перепиской.

В университете начались политические волнения. Митингующие срывали занятия. Правительство в ответ ликвидировало университетскую автономию. Впрочем, для законопослушных студентов пары продолжились. И Булгаков, как всегда стоявший как можно дальше от политической экзальтации, вероятно, был в числе тех, кто продолжал посещать занятия.

Однако любовь на расстоянии терзала Булгакова, и он постепенно тонул в апатии и несобранности. Они с Таней по-прежнему много переписывались, но этого было чудовищно мало. Они не виделись слишком давно. Михаил забросил учёбу, поэтому на втором курсе ему пришлось учиться повторно. По исходу всех мытарств они не виделись три года, но оставались влюблёнными.

Наконец, Татьяна тоже закончила гимназию и они с Михаилом договорились, что она поедет учиться в Киев. Скептически настроенные родители поняли, к чему всё идёт, и старались уговорить её отправиться учиться с братом в Париж, лишь бы отвадить от Киева. Татьяна Николаевна говорила в интервью:

“

Женька как раз заладил: «Хочу у Пикассо учиться». И как раз одна наша знакомая француженка в Париж ехала, и Женьку с ней отправили. Отец ему деньги посылал и всё такое... И мне говорили: «Поезжай с Женькой в Париж». А мне ж к Булгакову надо — «Не поеду». Тогда отец говорит, чтобы я год поработала, а потом уже могла ехать учиться в Киев.

Собеседник: А какая была необходимость? Вполне обеспеченная семья...

Т. Н. Почему-то отец так решил, и всё.

С. Из воспитательных целей?

Т. Н. Не знаю. Если отцу что-нибудь придёт в голову, ты ему ничем не докажешь и не расскажешь, ничем не выдолбишь.

С. Но он как-то мотивировал своё решение?

Т. Н. А вот я не знаю. Он сказал: «Хочу посмотреть, можешь ты работать или нет». Вот это он мне заявил. «Поработаешь год, тогда, пожалуйста, катись». И решили так: на лето меня отпустили в Киев, а потом я вернулась в Саратов и год работала.

В общем, наконец, в 1911 году ситуация разрешилась. В Киеве Тася провела месяц, гуляя с Михаилом по городу и бывая у Булгаковых на даче. К сентябрю, как раз после убийства Столыпина, Татьяна уехала в Саратов, и они договорились, что Миша приедет к ней на Рождество. Убийство Столыпина, кстати, очень огорчило студента Булгакова, он переживал по этому поводу.

Булгаков продолжал учиться на врача, а Татьяна год проработала классной дамой в училище и осталась весьма недовольна этим опытом, сетуя на невнимательность и плохое поведение девушек, которые там учились.

На Рождество должен был приехать Михаил, и Тася заранее предупредила об этом родителей. Те поняли, что молодёжь настроена решительно, и сдались. Михаила приняли хорошо. Он пробыл недолго и уехал в Киев, договорившись с Тасей о дальнейших действиях. Вскоре она поступила на Высшие женские курсы в Киеве на историко-филологический факультет.

В августе 1912 года Михаил Булгаков привёз Тасю Лаппу в Киев. В те дни, как вспоминала сестра Булгакова, он сочинил для домашнего спектакля пьесу «С миру по нитке — голому шиш», от которой все хохотали. В пьесе бабушка спрашивала о Мише и Тасе: «Но где же они будут жить?», на что некая «доброжелательница» отвечала: «Они могут свободно жить в ванной комнате». Миша будет спать в ванне, а Тася — на умывальнике...

Чтобы никому не жить на умывальнике, они сняли комнатку (денег было мало). Затем переехали в другую, на Рейтарской, и жили вдвоём. Тася ходила на лекции, Михаил занимался в университете и подрабатывал, давая уроки. Он приходил к ней вечером, и они отправлялись гулять или в кино, любили заглядывать в кафе на углу Фундуклеевской и спускали последние деньги, если они вдруг появлялись, в ресторанах. Зимой Булгаковы и Татьяна любили кататься на американских горках и, насквозь промокнув, приходили на Рейтарскую улицу, где пара тогда снимала комнату, сушились и оживлённо делились впечатлениями.

Мать Булгакова втайне от Михаила пыталась отговорить Татьяну от намерения вступить в брак с её сыном — денег нет, сыну нужно учиться, а он, дескать, распыляется. Татьяна ничего не ответила, к тому же она к тому времени уже была беременна, о чём Варваре Михайловне не сказали. Булгаков резко сказал: «Ну и что, что она не хочет, я всё равно должен жениться». И пара решила обвенчаться сразу после Пасхи.

Они воплотят это намерение в жизнь, но у них не было ни денег, ни условий... и они сделают аборт, потратив на него последние деньги.

Осень и зимы 1912-1913 гг. Михаил и Татьяна провели неразлучно. Ходили в театр, слушали с десяток раз "Фауста", тратили последние деньги на рестораны и кинематограф, проводили время в дружеском кругу. Татьяна проучилась только первую половину года, а потом бросила учёбу. Во-первых, ей это было не нужно, ведь учёба была лишь предлогом для переезда в Киев, а во-вторых, за учёбу нужно было платить, а денег у влюблённых вечно не хватало. Тем временем, дождавшись переезда Таси в Киев и воодушевившись, Михаил, совсем было забросивший учёбу, пока они были в разлуке, теперь воодушевился и действительно серьёзно взялся за медицину, очень много времени проводил за занятиями и книгами.

После Пасхи 1913 года Михаил и Татьяна обвенчались в Киево-Подольской церкви Николы Доброго. Деньги на свадебное платье, присланные семьёй Лаппа, были истрачены быстро (львиная доля на аборт), и приехавшая мать ужаснулась, что нет ни денег, ни платья. Вместо него матушка купила Тане белую марлевую кофту и туфли, к которым подошла танина белая юбка. Была карета, две иконы и две матери, которые благословили венчающихся. Другой деталью был золотой браслет Таси на руке невесты — Булгаков наделял его ореолом амулета.

В итоге родители остались в стороне, а с Мишей и Таней на венчание отправилась компания друзей, выступивших шаферами: кузен Константин Булгаков, очень близко друживший с Михаилом, Бориса Богданова и братьев Платана и Александра Гдешинских —самый близкий круг Михаила. Венчал Мишу и Татьяну их друг, священник Александр Глаголев. В те минуты они все очень много смеялись. Почему-то ужасно много смеялись. Они были счастливы.

После венчания жизнь текла своим беспечным чередом. Михаил с друзьями частенько играл в бильярд, винт или студенческую "железку". К деньгам Михаил относился так: если есть деньги — надо их сразу использовать. Если последний рубль и стоит тут лихач — сядут и поедут! Или он или Татьяна скажет: „Так хочется прокатиться на авто!“ — мгновение спустя пара неслась на моторе.

Мать ругала молодых за легкомыслие. Придут к ней обедать, она видит — у Татьяны ни колец, ни цепи. Значит, всё в ломбарде! Михаил давал уроки, а Тасе отец присылал 50 рублей в месяц. 10— 15 рублей они платили за квартиру, а остальное всё сразу тратили.

Примерно в то время Булгаков вдруг попробовал писать, что вылилось в рассказ «Огненный змей» о страшной галлюцинации — змее, убивающем того, кто её увидел. Однако, подобно Гоголю, Михаил сжёг записи, и рассказ остался неизвестен. Это уже позже, годы спустя, булгаковские рукописи перестанут гореть.

После жизни на даче летом пара переехала на тот самый Андреевский спуск, где неподалёку жила родня Михаила. Булгаков много времени посвящал медицине и учёбе. Они с Татьяной постоянно проводили часы в библиотеке, где он изучал специальную литературу, а Тася читала что-нибудь развлекательное. Булгаков посещал все занятия в анатомическом театре, и жена следила за тем, чтобы он их не пропускал, а если муж где-то дежурил, то приносила ему еду, стремясь окружить заботой. Словом, Булгаков полностью окунулся в медицинские штудии и милый его сердцу дружеско-семейный быт.

В близких молодым Булгаковым домах царил тон беспечного семейного веселья. Музыкальные вечера, танцы, домашние спектакли, журфиксы, домашний театр, «море волнуется», «испорченный телефон», ужины, именины. Наконец, опера, концерты, бильярд, кафе, синема.

В общем, царила непростая, как казалось, полная забот, но по-настоящему счастливая жизнь. Легендарное время, радостное и всё-таки почти безбедное.

Великие потрясения Великой войны

О начале пути Михаила к временам историческим

Начало войны

Лето 1914-го Булгаковы по обыкновению проводили на даче в Буче. Михаил с женой оттуда отправились в Саратов, где их и застало известие о начале войны, ставшей мировой.

Конечно, это оказалось потрясением, вызвало бурные волнения, но в бытовом плане каких-то существенных изменений не произошло.

Тем не менее кое-что начинало меняться, война вносила коррективы в привычный быт. Беспечные прежде люди старались помочь фронту. Пока Михаил с Тасей были в Саратове, туда уже начали поступать раненые. Тасина мать, Евгения Викторовна Лаппа, была дамой-патронессой города и занималась организацией госпиталя на общественные средства. Медицинского персонала тогда не хватало, и она попросила Михаила помочь. Булгаков уходил в госпиталь ежедневно и работал по несколько часов, делая перевязки. Оставались там Булгаковы до возобновления университетских занятий осенью. Вернувшись в Киев, уже Татьяна принялась помогать раненым в госпитале у своей тёти Кати.

Тем не менее жизнь в России вдали от фронта оставалась прежней. Это касалось почти всего быта. Разве что появились военно-медицинские нотки и больше тревожности. Образ жизни Булгаковых в Киев мало изменился. Правда, у Михаила подчас проявлялся нервный характер. Татьяна вспоминала:

“

Потом ходили гулять. Он всё был недоволен: «Почему на тебя все смотрят?» А я из Саратова привезла такой костюм тафтовый чёрный... юбка широкая и недлинная, шляпка синяя простенькая, туфли хорошие. Эффектный был вид.

«Почему смотрят?..».

И ещё не разрешал: «Не смей пудриться и губы мазать!» Так я быстренько, пока мы спускались по лестнице, попудрюсь и губы намажу.

Михаилу оставалось завершить ещё два университетских года. Многие товарищи уже готовились отправиться на фронт. Ушёл Платон Гдешинский, а Борис Богданов стал вольноопределяющимся, но пока оставался в Киеве.

В начале 1915 года Булгаков испытал второе после смерти отца сильное потрясение, след которого протянется далеко. Этот самый Борис Богданов, собиравшийся на фронт, вдруг совершил нечто неожиданное. Борис, один из ближайших друзей Михаила, который совсем недавно смеялся вместе с ними на венчании Булгаковых, посватался к сестре Михаила Варе. Однако получил отказ и на другой день пришёл к ним в дом почему-то со сбритыми усами... Надежда Булгакова спросила у Бориса:

— Что это?!

Михаил, шутя, ответил за него:

— La petite démonstration (небольшая демонстрация).

Богданов какое-то время не появлялся в доме Булгаковых и вдруг сообщил, что заболел и позвал Михаила. Татьяна Лаппа вспоминала:

“

А этот Борис был таким весёлым. И вот однажды Михаил получил от него записку:
«Приходи, я болен».

Он пришёл к Борису:
— Что с тобой?
— Да вот, какая-то хандра... Не знаю, что со мной.

Посидели, поговорили, потом Борис говорит:
«Слушай, достань-ка мне папиросы из кармана».

Михаил отвернулся, а он — бац! — и выстрелил в себя. Михаил повернулся, а тот выговорил:
«Типейка... только...» (так называли на гимназическом, видимо, жаргоне копейку) — и упал. Насмерть. Он хотел сказать, что там нет никаких папирос, только копейка...

Михаил прибегает и рассказывает. Это очень сильно на него подействовало. Он и без этого всегда был нервным. Очень нервным. На папиросной коробке было написано, что «в моей смерти прошу никого не винить».

Много раз всплывёт позже в булгаковской памяти увиденная картина. Описание её можно найти в его творчестве — в нём отразилось страшное впечатление от потери друга. Можно представить, как бессильно метался студент-медик у постели залитого кровью друга, с которым они несколько лет делили гимназическую парту, который держал венец на его венчании, который сватался к его сестре...

О причине самоубийства говорили, как и почти всегда, разное: отец Бориса с печалью объяснял, что сын не поладил с начальством; брат Пётр говорил (и это запомнила Татьяна), что это из-за того, что кто-то назвал Бориса трусом (быть может, кто-то счёл, что он медлит идти на фронт); по городу гуляла романтическая версия — вольноопределяющийся Богданов покончил с собой из-за Вари Булгаковой. Тем не менее на папиросной коробке осталась богдановская записка: «В смерти моей никого не винить».

Михаила вызывали к следователю, поскольку он был единственным свидетелем самоубийства. Тася с Мишей и его матерью ездили по всем тяжким делам, связанным с похоронами. Варвара Михайловна тяжело переживала эту смерть, она любила Бориса (матери у него не было). На могиле сына отец Бориса благодарил Варвару Михайловну за то, что она относилась к его сыновьям по-матерински.

1915 и 1916 годы у Булгаковых тянулись сквозь смешение старой жизни с новой военной реальностью. Наконец, весной 1916-го настало время завершить образование. Михаил был сосредоточен, не выпивал, много и серьёзно готовился. Обычно экзамены на медицинском факультете, состоявшие из 22-х предметов, тянулись в течение четырёх месяцев — с июня по сентябрь. В 1916 году в связи со спецификой времени испытания уложились в пределы февраля — марта и завершились в апреле. По пути на первый экзамен на запястье Михаила поблёскивал тот самый тасин золотой браслет — «на счастье». Диплом врача Булгаков получил с отличием.

После экзаменов медики учинили целое празднество. Булгаков с друзьями кутили, много пили, "куда-то ходили, что-то орали". Весёлое настроение перемежалось с мандражом от чувства ответственности и тревожного будущего. Вернувшись домой, хмельной Михаил попросил Татьяну выйти прогуляться, и они задумчиво бродили вдвоём до утра. Возможно, это был последний светлый кутёж накануне истечения легендарного времени.

Вскоре Булгаков пошёл служить в Красный Крест, и ему дали направление в Каменец-Подольский. Это Юго-Западный фронт Российской Императорской армии, силами которого вскоре начался знаменитый Брусиловский или Луцкий прорыв — одна из масштабнейших операций Первой мировой.

22 мая началось наступление. Каменец-Подольский находился неподалёку от линии фронта. 25 мая Железная бригада генерала Деникина, прорвав 6 линий вражеской обороны, ворвалась в Луцк и повторно взяла город. Австрийцы в панике отступали. Уже за первые три дня наступления войска достигли масштабных успехов, противник, наконец, отступал. Но военные достижения неизбежно зарабатывались через кровь и увечья, так что работы военным врачам более чем хватало.

В начале июня русские войска форсировали Прут и захватили Черновицы. Поскольку наступление развивалось, госпитали подтягивались к фронту. Так военный врач Михаил Булгаков оказался в Черновицах. Булгакову сразу с университетской скамьи пришлось окунуться в жесточайшую практику, полную жутких картин боевых ран и увечий. Поток раненых в невероятного масштабе боевой операции, понятно, был огромен. Наступление продолжалось, линия фронта отодвигалась на запад, а Михаил вскоре вызвал жену.

Про этот период лучше всего её и послушать:

“

Собеседник. Вы поехали вместе?

Т. Н. Нет. Он уехал, и через неделю я получила телеграмму: «Приезжай в Каменец-Подольский». Ну, я взяла немного вещей и поехала. Он встретил меня и привёз в какой-то сад. Там был маленький домик, и росли прекрасные розы. Мы снимали там комнату. Это был небольшой городок, старый, но красивый.

С. Он в военной форме ходил или в штатском?

Т. Н. В военной форме. Тогда их называли «военврачи». И госпиталь был недалеко от этой квартирки. Вот, пожили мы там немного, потом пришло сообщение, что наши заняли Черновцы и госпиталь переводят туда. Все говорили: «Зачем ты жену вызвал? Будет эвакуация». В общем, нужно было, чтобы семья уехала, и я поехала в Киев, а когда уже прочно обосновалась в Черновцах, он вызвал меня туда.
<...>
Т. Н. в Черновцах у нас была очень хорошая квартира, хорошо обставленная. Там ещё была столовая и одна комната, где жил врач из Черновцов. А Михаил устроил меня работать в госпиталь.

С. Медсестрой?

Т. Н. Там было очень много больных с гангреной, и он всё время пилил ноги. Ампутировал. А я держала эти ноги.

С. Ничего себе.

Т. Н. Ой! Так плохо становилось, думала, упаду. Потом отойду в сторонку, понюхаю нашатырного спирта и снова. Потом привыкла. Работы было очень много. С утра, потом небольшой перерыв и до вечера. Он так научился резать эти ноги, что я не успевала... Держу одну, а он уже пилит другую. Даже пожилые хирурги удивлялись. Он их опережал. Потом я почему-то снова поехала в Киев и вернулась в Черновцы...

С. И долго вы пробыли в Черновицах?

Т. Н. Да, примерно с месяц. Потом его вызвали в Москву на новое назначение, и мы поехали туда.

Дело в том, что весь булгаковский выпуск получил звание ратников ополчения 2-го разряда — чтобы они заменили в земствах призванных опытных врачей. Назначение оказалось в Смоленскую губернию, в деревню Никольское. Так начинался "земский" период булгаковской жизни, фактурно выведенный в «Записках юного врача».

Жизнь, отражённая в записках юного врача

В путь из смоленского городка Сычёвка, где Булгаков получил инструкции в управе, им с женой дали пару лошадей и удобную пролётку. Была жуткая грязь, и 40 вёрст ехали целый день. В Никольское прибыли поздно, и никто, конечно, не встретил нового врача с супругой.

Для врачей был предоставлен двухэтажный дом, прежде принадлежавший помещику, передавшему его земству. Рядом была речка, перелесок, несколько "драных" изб и "обглоданное" поле. Фельдшер принёс ключи и передал Булгаковым этот дом полностью.

Этот двухэтажный чистенький дом с "гробовыми" окнами состоял из двух половин с отдельными входами: он был рассчитан на двух врачей, необходимых больнице. Однако Булгаков был один. Наверху была спальня, кабинет, внизу — столовая и кухня. Супруги заняли две комнаты, стали обустраиваться.

И в первую же ночь привезли роженицу. Булгаков с Тасей устремились в ещё совсем незнакомую больницу. Роженица стонала в операционной, корчась от боли и время от времени теряя сознание — ребёнок шёл неправильно.

Тася села поодаль, суматошно искала в медицинском учебнике нужные места, а Михаил подходил к роженице, смотрел и говорил жене: «Открой такую-то страницу!». Повезло с акушеркой, была опытная. А вот оказавшийся тут с дороги Михаил роды (тем более проблемные) принимал впервые. Неудивительно, что напряжение стояло огромное. Особенно если учесть, что привезя роженицу, муж сказал молодому доктору: «Если умрёт, тебе не жить — убью». Первое приветствие.

Больница, представлявшая собой ободранный двухэтажный бывший помещичий доме, имела 24 койки (и ещё 8 коек для острых инфекций и две родильных), операционную, аптеку, библиотеку, телефон. Что до крайности важно: был отличный инструментарий, выписанный стараниями предшественника — Леопольда Леопольдовича Смрчека, чеха, выпускника Московского университета, проработавшего в Никольском более десяти лет. Он собрал превосходную коллекцию инструментария и лекарств, буквально сверх всякого ожидания, и богатейшую медицинскую библиотеку – эти ценности неоценимо помогли молодому Булгакову и не раз спасали его.

Положение молодого врача оказалось весьма непростым: хорошо обустроенная, но не слишком вместительная больница, надёжный, но очень малочисленный персонал (фельдшер и две медсестры) и огромное крестьянское человеческое море вокруг. Сил единственного доктора едва хватало на всё. У множества местных жителей были серьёзные проблемы и срочные случаи. А Булгаков был один. И потому с утра до ночи разрывался между приёмом всех пациентов до последнего и множеством вызовов.

Красноречиво об этом написал сам Булгаков в рассказе «Вьюга»: «Ко мне на приём по накатанному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика — жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут — восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. кроме того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек. И, кроме того, я ведь делал операции».

Тем не менее молодой доктор справлялся с обязанностями превосходно (это всегда подтверждали аттестации начальства). Жизнь в глухом краю постепенно стала подталкивать Михаила к рефлексии и старой страсти – желанию писать. Полученный непростой опыт, почерпнутый им за долгие и непростые месяцы неустанной работы в Никольском, стали фундаментом серии рассказов, которые мы знаем, как «Записки юного врача».

Среди прочего, за год он проделал операции, которые легли в основу конкретных рассказов — ампутация бедра («Полотенце с петухом» — о красавице, попавшей в мялку ); поворот на ножку («Крещение поворотом »); удаление осколков раздробленных ребёр после огнестрельного ранения («Пропавший глаз»); наконец, трахеотомия («Стальное горло»), — операция, приведшая к тяжёлым личным последствиям для самого врача (зависимость от морфия, о чём упомянем дальше).

Место было пустое и голое. По гнетущему впечатлению супругов Булгаковых, тут царило невероятное уныние и ощущения были крайне тоскливыми. В крестьянской глуши Булгаковым не на что было отвлечься кроме бытовых забот (поездки в сёла за продуктами да самостоятельное выпекание хлеба) и, конечно, было чудовищно скучно. Однако спасало соседство: Булгаков часто бывал у владельца соседнего имения Василия Осиповича Герасимова, человека мягкого, доброго и любящего выпить. Там нередко гостил его родственник, известный историк Николай Иванович Кареев.

Один из сыновей владельца имения, Михаил Васильевич Герасимов, был в то время председателем Сычёвской уездной земской управы. Второй сын, Владимир Васильевич был врачом и тоже хорошо общался с Булгаковым.

В этом доме Булгаков бывал, видимо, до зимы 1916/17 года, когда за несколько дней до Февральской революции он выгорел. Возможно, воспоминание о пожаре, очевидцем которого будущий писатель, живший в полутора километрах, вполне мог быть, нашло впоследствии отражение в описании пожара большого усадебного дома в рассказе «Ханский огонь».

В целом, это соседство позволяло Булгаковым в глубокой глуши коротать редкие свободные вечера в близком кругу. Так тянулись месяцы за месяцами.

Но и после пожара, соседство сохранялось до тех пор, пока Булгакова не переведут через год работы в Никольском в Вязьму. Однако это случится в сентябре 1917-го, а пока наступил лишь революционный февраль.

Вскоре разразилась революция...

Как разверзалась пропасть времён исторических

Хаос революции, конец легендарных времён и взрыв «уэльсовской анатомистической бомбы»

В роковом феврале 1917-го Булгаков выбивает себе небольшой отпуск и отправляется в Саратов к родителям жены, где в конце февраля — начале марта получает известие о Февральском перевороте. В Саратове было беспокойно: всюду толпы, рвали с офицеров погоны, агрессия, митинги. Но подобное разворачивалось во всех сколько-нибудь крупных городах, и, конечно, в родном для Михаила Афанасьевича Киеве.

Булгаков затем писал в очерке «Киев-город»:

«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары.

А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зелёное море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Чёрно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте...

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.

Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение.

Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдёт в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жёсткий, крупный ласковый снег...

...И вышло совершенно наоборот.

Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история. Я совершенно точно могу указать момент её появления: это было в 10 час. утра 2-го марта 1917 г., когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадочными словами:

— Депутат Бубликов.

Ни один человек в Киеве, за это я ручаюсь, не знал, что должны были означать эти таинственные 15 букв, но знаю одно: ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырёх лет.

Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддаётся. Будто уэльсовская анатомистическая бомба лопнула под могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело и клокотало и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах в окружности 20 вёрст радиусом».

Депутат Алексей Бубликов был действительно загадочной фигурой, сыгравшей невероятную роль. Промышленник, либерал и масон, он был представителем развернувшего бурную работу Великого Востока Народов России, куда входили многие руководители Временного правительства и Петроградского совета, а также и многие украинские деятели вроде Михаила Грушевского.

Провозглашённый комиссаром Временного комитета Госдумы, Бубликов выполнял особое поручение сооснователя Великого Востока Николая Некрасова и устроил силовой захват Министерства путей сообщения и настоящую "псиоп-атаку".

Ворвавшись с солдатами в Министерство, Бубликов ещё за несколько дней до отречения Николая II по телеграфным сетям российских железных дорог разослал заявление о падении монархии и установлении новой власти.

Эта телеграмма, разошедшаяся по всем железнодорожным станциям огромной империи и достигшая даже отдалённых весей громадной страны, сыграла роковую роль, озадачив и парализовав волю многих к сопротивлению происходящему.

Теперь в каждом уголке Империи, лежащем, по крайней мере, в пределах 5 вёрст от какой угодно железнодорожной станции, вмиг узнали, что Империи больше нет. И, таким образом, по телеграфным проводам, будто ударив током по бесконечному числу отростков нервной системы великой страны, отменили её существование ещё до реального крушения престола.

Телеграмма загадочного комиссара Бубликова, без преувеличения, сыграла знаковую роль в падении Империи. Сигнал пошёл по стране.

Итак, вступил в права роковой 1917 год, и по стране понеслась революция. Наступили времена во истину исторические.

Историческое лихолетье на Украине

Политические вихри в родном городе военного врача

Михаил Булгаков никогда не был человеком, что придерживался бы, как было модно, той или иной "ориентации", славил бы "освободительное движение" или же напротив беспрестанно выражал бы верноподданнические настроения. Внешние проявления политики его интересовали мало, но убеждения Михаила были ясны и основательны: Булгаков - монархист.

Молодой врач сокрушался, что «позор мартовских дней» приведёт к тяжёлой расплате, и трудно спорить — так и произошло.

В начале марта 1917-го врач Михаил Булгаков спешно прибывает в родной Киев, видится с родными и крайне предусмотрительно забирает в канцелярии университета диплом и прочие личные документы. На исходе марта он уже возвращается служить в село Никольское.

А на фоне булгаковских перемещений происходят титанические сломы. Привычная жизнь распадается, уличное ликование перемежается с нарастающими тревогами, обещания новой жизни смешиваются с произволом, убийствами и продолжающимся распадом всего: старого быта, фронта, опор, ориентиров, государства и отношений между людьми.

Приказ № 1 Петросовета рушит дисциплину в армии; всё чаще происходят убийства офицеров; дисциплина, а с ней и сама многомиллионная армия, день ото дня разваливается; всё больше появляется мародёров, дезертиров и убийц.

Демонстрации под красными флагами соседствуют с рейдами солдат на грузовиках, врывающихся в учреждения или заведения, громкие слова о свободах соседствуют с безумными ещё вчера распоряжениями, а солнце весенней и летней поры всё больше заслоняется тяжелеющей тенью ощущения постепенно охватывающей всё вокруг катастрофы.

Ненадолго отвлечёмся от фигур Михаила Булгакова и его супруги и окунёмся в бурный контекст событий.

Пока в Петрограде бушевал Февраль, была провозглашена революционная власть Временного правительства и самочинно собрался Петроградский совет, в Киеве в марте 1917 г. появился свой Совет – Центральная Рада.

Совет этот тоже состоял преимущественно из социалистов, но связанных с украинским движением: украинских федералистов, украинских социалистов-революционеров и социал-демократов. Во главе Рады стоял историк и лидер украинских националистов Михаил Грушевский, а украинских социал-демократов возглавлял марксист Владимир Винниченко. Это были люди из близких идеологических лагерей, из одного социального и бытового круга и со схожими воззрениями.

Хотя и Петроградский Совет, и Центральная Рада объявляли себя демократическими органами, никаких выборных процедур и механизмов представительства в них не было – их члены явочно и самовольно объявили себя “депутатами” без всяких выборов среди населения. Каких-либо механизмов преемственности со старой властью эти органы также не имели. Близкие друг другу, Совет и Рада стали действовать вместе.

Центральная Рада также признала власть Временного правительства князя Георгия Львова.

Тем не менее с самого начала Рада во главе с Грушевским взяла курс на обретение автономии и обособление. В первые месяцы это выражалось в курсе на автономию Украины в составе федеративной России, но вскоре размежевание стало стремительно набирать обороты.

Украинские революционные партии ещё в марте стали отмежёвываться от общероссийских и стали отдельными структурами. Рада под руководством Грушевского начала процесс выстраивания автономии с целью возможного в дальнейшем обретения независимости.

Даже в рамках автономии претензии украинских властей были фантасмагоричны: "автономия" претендовала не только на Крым, но и на Кубань с Черноземьем, а также на многие другие области России (про «жёлтый», «серый» и «зелёный клин» даже говорить не станем).

В мае 1917 года на сцену выходит Симон Петлюра. Во время Первого Украинского военного съезда социал-демократ Петлюра становится руководителем комитета, управляющего украинскими революционными военными силами. Тогда же он вошёл в состав Центральной Рады.

Симон Петлюра помимо занятия революционной деятельностью прежде был бухгалтером в Москве, а также журналистом и руководителем масонской ложи Андрея Первозванного в Киеве.

В своих стремлениях к автономии Центральная Рада набирала обороты. Винниченко отправился в Петроград, но его лозунги автономии не нашли понимания (тем более во время продолжающейся Мировой войны). Тем не менее Временное правительство решило пассивно выжидать и уклоняться от решения проблемы.

Однако Рада во главе с Грушевским и Винниченко взяла курс на усиление давления. Второй Украинский военный съезд в июне 1917 г. односторонне провозгласил автономию Украины в составе России. Кроме того, съезд принял решение формировать украинскую армию на основе частей русской армии, которые должны были пройти процедуру «украинизации».

Наконец, Рада создала Генеральный секретариат в качестве главного исполнительного органа власти. Его возглавил социалист Владимир Винниченко, а социалист Симон Петлюра стал секретарём по военным делам.

В итоге от кабинета нового главы Временного правительства социалиста Александра Керенского в Киев для согласования отправился один из лидеров Петроградского совета, грузинский националист и социалист Ираклий Церетели и близкий Керенскому киевский промышленник-масон Михаил Терещенко, с которыми украинцы достигли определённых договорённостей. Стороны пошли на взаимные уступки, Рада умерила свой радикализм, а Временное правительство по сути признало автономию Украины в составе России.

Однако «идиллия» длилась недолго, и уже осенью 1917 г. договорённости фактически оказались дезавуированы. Рада решила игнорировать ограничения Временного правительства и стала самовольно расширять свои полномочия, а Временное правительство готовилось отказать Раде в признании. Неделя за неделей эскалация нарастала.

А пока пришедшие к власти интеллигентные социалисты и масоны, украинские самостийники и грузинские националисты решали судьбы России, Михаил Булгаков с женой пребывали в Смоленской губернии. И за время их отсутствия в Киеве многое произошло и многое изменилось. Точнее, изменилось всё.

Булгаковский 1917-й

В феврале 1917-го Булгакову дали отпуск они с Тасей отправились в Саратов. Там они и получили известие о революции. Миша коротал время за шахматами с тестем. Вскоре чета Булгаковых должна была возвращаться (через Москву) в Никольское. И большую часть революционного 17-го года Михаил и Татьяна провели в Смоленской губернии. Тем не менее происходящее в стране касалось их напрямую и до крайности тревожило. Тем не менее Булгаков в марте 1917-го успел застать революционный Киев и получить тревожные впечатления. Их-то он и отразил в вышеприведённом очерке. Так что, случившееся в Киеве в мартовские дни он успел увидеть воочию.

Затем врач вернулся в Никольское, а в стране развивалась революция.

Развал армии и авральные попытки совместить деструктивный курс с попытками вернуть боевой дух и сохранить обязательства перед Антантой ударили и по семье Лаппа. Татьяна делилась:

«Летом 17 года моя мама гостила у нас в Никольском с младшими братьями, Колей и Вовой. В это время, после воззвания Керенского, старшего из братьев, Евгения (он учился в Петербурге в военном училище), направили на фронт и в первом же бою его убили, денщик привёз вещи».

Речь о знаменитом Июньском наступлении, когда лишь отдельные части пошли в бой, а основная масса войск уже разложилась фатально. При этом министр Керенский действительно стремился двинуть войска вперёд, однако при этом не отменяя новых «демократических порядков». Результаты стали плачевны.

В Никольском революция производила своё эхо, но более инертно, чем в больших городах и по-иному. В остальном же пока дела шли в целом своим чередом.

Булгаков трудился земским врачом. Тася была рядом. Михаил общался с интеллигентными помещиками и их кругом, в который входил и недавний товарищ министра народного просвещения Осип Герасимов: он служил сперва при Столыпине, затем в первом составе Временного правительства. Либеральный политик, масон и один из авторов реформы русской орфографии, Герасимов, потеряв вскоре место в правительстве, приехал в семейное гнездо и обильно делился впечатлениями о происходящем в стране. Конечно, такие контакты были крайне любопытны доктору Булгакову, тем более в глухом Никольском.

На сумрак окружающей действительности наложился и сумрак биографический. Уже упомяналась трахеотомия, производство которой подтолкнуло юного врача к зависимости от морфия.

Случилось это так. Не имея свободных рук персонала, молодой врач, отсасывая через трубку дифтеритные плёнки из горла больного ребёнка, случайно инфицировался и вынужден был ввести себе противодифтерийную сыворотку. От неё у Булгакова начался безумный зуд, выступила беспокоящая сыпь, распухло лицо.

От зуда, болей он не мог спать и попросил впрыснуть себе морфий. На второй и третий день он снова вызвал медицинскую сестру, боясь нового приступа – нагрузка требовала от него быть на ногах. Повторение инъекций в течение нескольких дней, конечно, привело к привыканию. Вот она, подоплёка знаменитого рассказа «Морфий».

Врача стали беспокоить боли, ломка, припадки взвинченной нервозности. Когда же он впрыскивал морфий, то становился мгновенно спокоен: не сонлив, а именно спокоен и работоспособен. И даже начинал первые попытки писать. Борясь с недугом, Булгаков нередко впадал в угнетённое состояние. Тася рассказывала: « Я целыми днями ревела».

Медицинская сестра, конечно, быстро заподозрила неладное. Татьяна спрашивала её, зачем же она слушается и приносит морфий. Та отвечала: «Как же я могу не приносить? Он же врач, я не могу ослушаться». В итоге Михаил дошёл до того, что стал впрыскивать морфий дважды в день, разоряя больничные запасы. В итоге его пришлось доставать извне, и ситуация стала заметна и окружающим. Сам Михаил переживал из-за этого и сознавал, что болен и зависим. Но поддавался недугу.

Сверх того, Тася вновь забеременела. Но, по её признанию, детей она не хотела. Но сомневалась, что и муж бы хотел стать отцом в подобных обстоятельствах. Тем более с учётом его текущего состояние. Михаил ей сказал: «Если хочешь — рожай, тогда останешься в земстве». Однако Татьяна парировала: «Ни за что!». И поехала в Москву, к дядьке...

Татьяна впоследствии воспроизводила ход своих тяжёлых размышлений:

«Конечно, мне было ясно, что с ребёнком никуда не денешься в такое время. Но он не заставлял меня, нет. Я сама не хотела... Папа мой очень хотел внуков... Если б Михаил хотел детей — конечно, я бы родила! Но он не запрещал — но и не хотел, это было ясно как божий день... Потом он ещё боялся, что ребёнок будет больной...»

Они действительно боялись следа морфинизма. Да и общая обстановка не располагала: жизнь в глуши, подвешенное и тоскливое состояние, недуги и тревоги от происходящих вокруг событий. В итоге случился второй аборт.

Этот земский период стал периодом слома для Михаила. Он сверх меры работал, но при этом личные проблемы и тягости, а также трагедия, разворачивающаяся в стране, крайне сильно на него давили. Татьяна отмечала, что именно этот отрывок булгаковской жизни был "ужасным", и сам он становился тогда подчас жалок и ужасен. Но она оставалась рядом.

На фоне этих событий Татьяна пыталась помочь Михаилу избавиться от зависимости, они ссорились, она рыдала.

А всё это время в стране «углублялась» революция и шли процессы распада. Всё это интересно резонировало с процессом борьбы с врачебным недугом, терзавшим Михаила. Он старался отразить это и в тогдашнем творчестве. Можно было ощутить, что недуг автор переживает и вся страна в целом...

Привычная рутина Никольского вдруг ослабила хватку, и ситуация переменилась. 18 сентября 1917 года Булгаков добился перевода в Вяземскую городскую земскую больницу.

Вязьма, по словам Тани, тоже была «захолустьем». Но в Вязьме стало легче. Перебравшись сюда, Булгаков смог выдохнуть. Условия здесь были совершенно иные — на меньшее количество населения, чем было в Никольском, приходилось уже три врача.

Автор «Морфия» писал впоследствии:

«Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нёс на себе роковой ответственности за всё, что бы ни случилось на свете.

Я не был виноват в ущемлённой грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину с поперечным положением плода, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции...

Я почувствовал себя впервые человеком, объём ответственности которого ограничен какими-то рамками».

Михаил заведовал в больнице инфекционным и венерическим отделениями. Именно в Вязьме он начал более или менее систематически писать — в Никольском это удавалось только урывками.

Но недуг продолжался и тут, он требовал морфия. Таня носилась из аптеки в аптеку, но вскоре и вяземский персонал стал подозревать неладное. Тася пыталась вливать воду, уменьшать дозировку, спорить с Михаилом, убеждала его, что скоро всем станет известно о его зависимости. Скандалили, много скандалили.

В итоге Булгаков согласился и отправился в Москву, чтобы демобилизовать по болезни. Это ему удастся, и уже в феврале 1918-го Тася и Михаил окажутся в его родном Киеве. И постепенно недуг, наконец, отпустит врача.

К слову, в Вязьме застала Булгаковых весть о большевистском перевороте, сведения о котором дошли не сразу. Тогдашнее настроение, владевшее доктором, найдёт отражение в его «Белой гвардии»: «Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года...».

В самом деле, Михаил был удручён страшным падением страны и тем водоворотом, в котором она оказалась. Отправившись в Москву для оформления увольнения в декабре 1917-го, он описал увиденное в письме сестре:

“

«Я видел, как толпы бьют стёкла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве. Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров...»

Получив отличную аттестацию о работе в Вяземской больнице (как и в Никольском, доктор Булгаков действительно отлично справлялся со своими обязанностями), Михаил с Татьяной в начале 1918-го года отбыли в Киев.

Тем временем с момента, когда Петроград в октябре оказался в руках большевиков, украинские самостийники уже почувствовали крепость своего положения.

Что, если кратко, произошло за предшествующие прибытию Булгаков в Киев месяцы? После Октября Центральная рада приступила к созданию украинской армии и объявила о создании Украинской Народной Республики (УНР), пока ещё находящейся в федеративной связи с Российской Республикой.

Тем временем правительство большевиков начало мирные переговоры с Германией и Австро-Венгрией. Впрочем, самостийники занялись тем же параллельно. Франция и Британия после этого надеялись сохранить хотя бы ту часть Восточного фронта, что оставалось под властью УНР., которой французы стали оказывать покровительство и распространили на эту часть погибавшей Империи своё влияние.

Власти самопровозглашённой УНР активизировали формирование армии. В это время на территории, которую УНР считала своей, существовали Юго-Западным и Румынский фронты старой русской армии, которые, впрочем, стремительно распадались, пока Центральная Рада стремилась их “украинизировать”.

Советское руководство постаралось пойти на сближение с УНР и сохранить рычаги контроля над её территорией, признавая за ней автономию. Правительство УНР, в свою очередь, стало лавировать, с одной стороны, между Антантой и Центральными державами, с другой – между большевиками и их противниками, стремясь ухватить как можно больше.

Началась невиданная прежде кутерьма: в декабре 1917-го большевики попытались мятежом перехватить власть. Центральная рада её всё-таки удержала, и постепенно стал развиваться военный конфликт. Начались кровопролитные столкновения в разных городах и отрезках линии соприкосновения сторонников Украины и Советов.

Тогда же бывший царский генерал Павел Скоропадский, признавший власть Центральной рады, был ею назначен главнокомандующим на Правобережной Украине. Скоропадскому удалось разоружить и разогнать многие пробольшевистские силы в регионе.

Начиналась Гражданская война, в которой было отнюдь не две стороны. Акторов было десятки: набирали силу большевики и принялись вслед за столицами брать и другие города; зародилась и начала свою отчаянную борьбу Добровольческая армия; пытались ухватить как можно больше украинские самостийники; разворачивали свои сети французы и британцы; активно действовали германцы и австрийцы; развернули противостояние социалист-революционеры; предавались куражу анархисты... Перебирать можно долго. Однако сейчас мы не можем слишком глубоко перебирать все перипетии революционного разгула, сплетшегося с продолжающей пылать мировой войной.

Наступил 1918 год.

И все мы знаем:

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Ситуация усугублялась. Поначалу большевики искали договорённостей, предлагая федеративную связь и надеясь заручиться лояльностью украинской Рады в борьбе с «белыми». Но переговоры зашли в тупик.

Во-первых, Рада во многом стремилась к независимости, и получила для этого удобную возможность; во-вторых, Рада не желала признавать главенство большевиков и стремилась формировать своё социалистическое правительство, способное стать альтернативным общероссийским федеральным центром.

В ответ большевики провозгласили в Харькове Советскую Украину. Это был альтернативный проект революционной Украины.

Пока русские добровольцы вели бои с большевиками на Дону и Кубани, большевики и украинские «гайдамаки» от былого революционного родства перешли к прямым боевым действия. Не станем вдаваться в детали, лишь отметим, что дело закончилось в январе 1918-го подходом к Киеву пёстрого большевистского войска во главе с жёстким и жаждущим власти бывшим царским подполковником Михаилом Муравьёвым и вёртким демагогом-недавним уклонистом прапорщиком Ремнёвым.

Сперва войскам Рады под командованием Симона Петлюры в результате кровопролитных боёв удалось жёстко подавить восстание большевиков внутри города к 4 февраля. Однако уже через несколько дней армия Муравьёва взяла Киев штурмом. Правительство УНР бежало, а вот населению Киева повезло куда меньше.

Красной армии ещё не существовало, и революционное войско Муравьёва действительно было отборным сбродом настоящих ландскнехтов. Эта кровожадная сила выбила своих пёстрых и не менее жестоких украинских врагов из Киева. Киев был взят. В городе учинили резню. Во многом именно русского населения, заклеймлённого «буржуазией», и прежде всего офицеров, изничтоженных в те страшные киевские дни в числе не менее 5 тысяч жертв.

«Кошмарные расправы» над русским населением Киева признали даже большевики, объявившие о них с укором в адрес Муравьёва. Впрочем, это было удобным способом отмежеваться от ответственности. Тем не менее пока Муравьёв был могуч и крайне нужен большевикам (именно Михаил Муравьёв прикрывал и удерживал Петроград после Октября от попыток контрпереворота; а пристрелят его в мае 1918-го на Волге, когда он будет главкомом «красных» армий и будет объявлено о его восстании против ленинского правительства).

Над Киевом пролился свет Марса.

Однако торжество большевиков оказалось кратким. Тем временем правительство УНР заключило сепаратный договор с Германией и Австро-Венгрией. Был заключён союз (фактически УНР стала германским вассалом) и украинцы приняли весомые уступки и обязались снабжать Центральные державы сырьём и продовольствием в обмен на военную помощь против большевиков.

Против ликующих советских войск двинулись германские и австро-венгерские армии.

Большевистское войско ландскнехтов очистило город, оставив после своего краткого владычества разруху и тысячи свежих могил.

Коммунисты аврально искали выходы, в свирепых спорах выбирая между мировой революцией и переговорами с кайзером, пока по замёрзшим полям Украины мерно ступали дивизии в фельдграу, а по железнодорожным колеям неумолимо двигались германские эшелоны. Немцы по сути не встретили никакого сопротивления, дивясь тому, как легко им удалось занять огромные русские пространства, пока ещё скверно организованные советские войска распылялись при виде уверенно двигавшегося противника.

Волочась за колоннами «серых» , в город вернулись и украинские социалисты со своим правительством. Рада вновь праздновала успех.

Однако торжество «левых» властелинов «Незалежной» было кратким - немцы быстро смекнули, что с этими людьми работать нельзя. Конфликт с УНР германцы разрешили в стиле блицкрига: в апреле 1918 г. Центральная Рада была разогнана немецкими отрядами, а упомянутый выше потомок последнего гетмана Украины [правил в XVIII веке под властью русской императрицы Екатерины Великой] генерал Павел Скоропадский был провозглашён гетманом нового государства – Украинской державы.

Скоропадский оказался в противоречивом положении: с одной стороны его опорой выступали русские офицеры, настроенные против большевиков, а с другой украинские сторонники независимости, настроенные как против социалистов УНР, так и против общероссийского курса «белых». Это обуславливало антисоциалистический курс, но вечный диссонанс между общероссийским национальным движением и курсом на независимость, который Скоропадский в итоге и проводил.

К нему его толкали как сторонники независимости из его лагеря, так и зависимость от Германии, заинтересованной в контроле над Украиной и отделении её от России.

Самостийная Украинская держава вызывала усмешки многих. Прежде русские люди разыгрывали из себя «щирых» украинцев, что так едко высмеивал Булгаков.

Он же, как и многие иные, не мог не отметить шаткость и искусственность этого государственного образования, полностью зависевшего от опоры на германцев. И когда эта опора зашаталась...

Подчёркивая «опереточность» и фантасмагоричность державы Скоропадского, Булгаков писал: «по какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его… произошло в цирке».

Булгаковы прибыли уже в гетманский Киев, на самой его заре.
Был март 1918 года. Никто не встречал. Взяли извозчика, поехали к дому Булгаковых на Андреевском спуске. В городе везде немцы.

Конечно же, в первые дни по возвращении в родной город после почти двухлетней службы вне Киева, было выслушано всё, что могли рассказать друзья и близкие о виденном и пережитом. А жители города видели пережили многое. Но многое лишь надвигалось на них.

Писатель зафиксирует:

“

По счёту киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причём 10 из них я лично пережил.

Брат Михаила, юнкер Николай Булгаков, в частности уже успел участвовать в киевских боях 1917-го года. Власть гетмана Булгаковы не жаловали, но большевики и петлюровцы вызывали у них ещё большее омерзение и экзистенциальное отторжение.

Тем более под шаткой властью Скоропадского (что многих к нему располагало) и под охраной немецких штыков, наконец, настало относительно спокойное для мирных жителей время — после осады города в конце января, после боёв в начале марта в Киеве теперь соблюдался порядок. Затруднения были главным образом чисто бытовые.

На Андреевском спуске теплилась былая жизнь. Только теперь без горничной и кухарки. Царила былая домашняя и уютная атмосфера. Ходили в кино, гуляли, собирались на вечера.

Михаил занялся частной практикой врача-венеролога, обустроил себе кабинет с приёмной. На протяжении этого последнего киевской периода перемена властей очень действовала на приём: на заре каждой новой власти всегда было мало народу — боялись, а под конец — много. Конечно, больше ходили солдаты и всякая голытьба. Так что заработок был небольшой.

Киев при Скоропадском зажил особой жизнью. Где-то там, вдалеке, Добровольческая армия воевала на всех направлениях, столицы были под властью большевиков, и былой свет в массе своей перелетел именно в Киев, где сохранялось былое течение жизни. Теперь ещё и овеянное столичными нотками. Да, одних игра в украинство смущала, другие увлекались этой игрой, полагая, что такая мимикрия необходима для немцев и возможности одолеть социалистов, что завоевали власть в России. Многим думалось, что всё это временная мера – главное, прикрываясь немцами, позволить собрать гетману армию и начать поход на Москву. А там всё и придёт на круги своя.

Ну а пока Киев переживал весеннее пробуждение. Фешенебельный квартал Липки стал отблеском минувшего: тут собрались Петербург и Москва, почти все друг друга знали. На каждом шагу встречались знакомые типичные лица бюрократов, банкиров, помещиков с их семьями. На улицах ощущался праздник.

Кроме того, Держава Скоропадского – это ещё и суета, стремление выхлопотать себе статное положение, взыскать утерянное, необходимость лавировать между новой администрацией, немцами и конкурентами из своего круга, наконец, бравада и игра в державность.

Тем временем на Андреевском спуске жизнь шла по-старому и даже уютно несмотря на обстоятельства. Конечно, нависли тревоги, неопределённость положения... Однако Булгаковы держались вместе, держались вместе с друзьями и родственниками.

Михаил скрывал свой недуг. И первое время он продолжал его мучить. Он опасался огласки, но продолжал отправлять Татьяну за морфием. Однако так продолжать не могло. Татьяна стала отказывать или утверждать, мол, ей не продали. Это приводило к ссорам, Михаил страдал, выходил из себя. Тем не менее Татьяне он обязан был избавлением от зависимости. Она стала обманывать его, впрыскивать дистиллированную воду вместо морфия; терпела его упреки, приступы депрессии. Постепенно произошло то, что бывает редко,— полное отвыкание.

Описывать жизнь круга Булгакова – задача крайне интересная, но всё же выходящая за рамки возможностей этой статьи. Заметим прежде всего, что именно круг, привычки, заботы и детали жизни последнего киевского периода Булгакова и легли в основание «Белой гвардии». Её персонажи списаны с родных, друзей, свояков, женихов или мужей сестёр, знакомых, соседей. Очарование и надломленность быта, трагизм положения героев – всё это тоже биографично. Однако такой анализ представляется отдельной темой.

Сейчас лишь скажем, что век Державы гетмана был недолог.

В ноябре 1918 года, наконец, завершилась Первая мировая война. Центральные державы оказались вынуждены начать вывод войск с Украины. Это предопределило конец власти гетмана Скоропадского – его Держава оказалась беззащитна как перед большевиками, так и перед жаждущими реванша сторонниками УНР. Собственные войска гетмана были велики, однако в массе оказались ненадёжны и стали либо разбегаться, либо переходить на сторону петлюровцев, особенно поднявших голову после поражения немцев.

Петлюровцы, большевики. и другие социалисты итак вели подпольную борьбу с гетманом. Велись и партизанские и открытые боевые действия. Наконец, к концу осени положение накалилось, и вся Украина стала уходить из рук гетмана. Наконец, к исходу 1918-го года Держава по сути сжалась до одно-единственного Киева, который вдруг стал островом и последним оплотом жизни, хотя бы как-то напоминающую былое.

Украинские социалистические самостийники восстановили Центральную Раду и создали новое правительство – Директорию УНР во главе с Владимиром Винниченко и Симоном Петлюрой. Постепенно основная власть стала сосредотачиваться в руках Петлюры, который по сути оказался на положении диктатора. Войска Директории начали наступление и стали занимать всё новые области, пользуясь ослаблением Украиной державы и серией антинемецких крестьянских восстаний.

В этих условиях Скоропадский решил переменить курс и наладить отношения с русскими национальными силами в лице Белого движения и Добровольческой армии генерала Антона Деникина. Прежде державшийся особняком гетман вдруг заявил, что будет отстаивать единство России и держать курс на федерацию с Россией.

Но было поздно. Добровольческая армия была далеко и в это время завязла в жесточайших сражениях с Красной армией на Северном Кавказе и на Дону. В Киеве были лишь несколько её представителей да добровольцы в пункте отбора, которые ещё не успели отбыть из Киева.

Тем временем войска украинской Директории неумолимо наступали на Киев, оставшийся фактически беззащитным, ведь большинство войск Скоропадского либо распылилось, либо перешло на сторону УНР. Сопротивлялись лишь отдельные части да русские добровольческие дружины из офицеров и юнкеров. Булгаковы были в их числе.

Именно эти силы, тяготевшие к «белым» и поносившие гетмана за игру в украинство и самостийность, стали последними защитниками Киева. Преданные, брошенные формальным начальством и самим гетманом, лишённые необходимого и невероятно малочисленные – лишь они оказали сопротивление штурмующим Киев войскам УНР.

Трагедия русских добровольцев и лебединая песнь былого Киева и описаны в «Белой гвардии».

Киев пал, добровольцы погибли или распылись и залегли на дно. В их числе и Михаил и Николай Булгаковы.

Булгаковский герой доктор Алексей Васильевич Турбин, тяжело раненный во время наступления Петлюры на Город, находился во время оккупации между жизнью и смертью и по молитвам сестры выздоровел к тому моменту, когда украинский национальный герой
исчез как страшный сон, а к Киеву приблизились большевики. У Михаила было схоже, они с Николкой сумели избежать гибели и ждали развития событий.

Хронологически роман «Белая гвардия» заканчивался именно этим событием, о котором в пьесе «Дни Турбиных» нарочито водевильно восклицал: «Господа, сегодняшний вечер – великий пролог к новой исторической пьесе», а капитан Студзинский мрачновато резюмировал: «Кому – пролог, а кому – эпилог».

Но события действительно развивались стремительно. Торжество петлюровцев было широким, но кратким. По Киеву прокатились убийства, парады украинских войск и, конечно же, ведесущая «украинизация». Однако уже в феврале нового 1919-го года положение Директории стало вновь фатальным. На Киев шла Красная армия. Войска УНР оказались разбиты, и вынуждены были покинуть недавно завоёванный Киев.

Уходя начали мобилизацию врачей – крайне ценного человеческого ресурса во время войны. Под руку попал и венеролог Михаил Булгаков.

Этот биографический эпизод довольно точно воспроизведён в рассказе «Необыкновенные приключения доктора» и обыгран в рассказе «Я убил». Мобилизованный Михаил Афанасьевич, идейно и нравственно враждебным петлюровцам, не собирался им служить и при первой же возможности с риском для себя бежал:

«Я сутки провёл на обледеневшем мосту. Ночью 15° ниже нуля (по Реомюру) с ветром. В пролётах свистело всю ночь. Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы были посредине. Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие. И пушки ехали, и кухни. На кухне сестра милосердия. Мне сказали, что меня заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все ставни были закрыты, все подъезды были заколочены. Я бежал у церкви с пухлыми белыми колоннами. Мне стреляли вслед. Но не попали.

Я спрятался во дворе под навесом и просидел там два часа. Когда луна скрылась - вышел. По мёртвым улицам бежал домой. Ни одного человека не встретил».

Так он сумел остаться в родном Киеве — правда, теперь занятом «красными», — и вынужден был избегать мобилизации уже с их стороны (с полгода пришлось скрываться, какое-то время жить за городом, по дачам). Так протекал 1919-й, год не менее великий и страшный, чем 1918-й.

Тем временем ситуация развивалась стремительно. Пока петлюровцы уходили на восток от Киева, а территория УНР неуклонно сжималась до пространства под копытами украинской кавалерии и под колёсами украинских эшелонов, западнее, в Галиции, уже некоторое время существовала Западно-Украинская Народная республика (ЗУНР). Это была территория бывшей Австро-Венгрии, на которой недавние австро-венгерские подданные создали своё самопровозглашённое государство.

Однако главной угрозой для ЗУНР были не большевики или «белые», а поляки. Польская армия начала войну против ЗУНР, и вся её территория оказалась поделена между Польшей и отчасти Чехословакией и Румынией. Ещё до оставления Киева войсками Петлюры (в январе 1919 г.) представители УНР и ЗУНР заключили договор об объединении в одно государство.

Однако с единством были весомые проблемы. Галичане были довольно консервативны и весьма скептично смотрели на социалистических самостийников УНР. Градус петлюровской русофобии тоже в массе не был понятен тогдашним галичанам.

Тем не менее приходилось взаимодействовать, ведь украинские государства оказались в сложном положении: силы ЗУНР были выбиты поляками со своей территории и оказались отброшены на восток, а силы УНР, сохраняя лишь клочки былых владений, были отброшены к ним навстречу большевиками. Армия УНР и Галицкая армия ЗУНР объединились, но сохранили специфику организации и каждая собственное командование.

К марту 1919 г. под контролем УНР остались лишь два крупных города – Винница и Житомир, и позиции самостийников вовсе не были прочны даже тут. Само существование УНР находилось под большим вопросом. Силы Директории оказались зажаты между Польшей и Советским государством. Галицкая армия, потерявшая своё государство, соединила свои весомые силы с армией петлюровцев – УНР и ЗУНР стали действовать совместно.

Однако косвенно положению украинцев вскоре невольно помогли успехи русской Добровольческой армии. Активное наступление «белых» разбило превосходящие силы «красных» и выбило большевиков с юга России и Кавказа. Весной-летом 1919 г. Белая армия освободила Донбасс от большевиков и стала развивать стремительное наступление на Москву.

Пользуясь наступлением «белых», войска УНР и Галицкая армия двинулись на восток, на Киев (другая группа войск УНР начала наступление к Одессе). Для «советов» сложилось затруднительное положение: теперь они оказались зажаты между молотом и наковальней – с запада на Киев шли украинские силы, с востока – русские «белые».

К июлю 1919 года коммунисты в Киеве оказались в тяжёлом положении и объявили в городе мобилизацию, под которую попадал и доктор Булгаков. Служить красным он не собирался и прятался в Буче, где давно стояла булгаковская дача. Татьяна Лаппа вспоминала, что еду они готовили на костре, спали в каких-то сараях и было очень страшно.

На излёте августа большевики вынуждены были отступить и оставили Киев. Город на несколько мгновений оказался ничьим.

30 августа 1919-го к Киеву с запада подступали объединённые войска петлюровцев и Галицкой армии, а с востока стремилась небольшая, но эффективно действующая группировка «белых» под командованием генерала Николая Бредова.

Началась гонка украинских и русских сил.

Украинцы оказались быстрее. Впрочем, им это не помогло. 30 августа 1919 г. ВС УНР и Галицкая армия первыми триумфально вошли в Киев. Однако небольшие, но мотивированные силы «белых» во главе с генералом Бредовым неуклонно продолжали движение к городу.

Это обстоятельство распалило и без того существенные противоречия между представителями УНР и ЗУНР. Дело в том, что петлюровцы и галичане имели как разное видение политической обстановки, так и различную политическую окраску – бывшие австрийские подданные сторонники ЗУНР были “правее” и умереннее своих союзников из УНР. Более того, если сторонники УНР видели главных врагов как в «красных», так и в «белых», то галичане прежде всего мечтали вернуть утраченные территории, разбив поляков, и не видели никакого резона в войне с «белыми». Напротив, галичане считали необходимым договариваться с Деникиным.

Генерал Бредов умело сыграл на этих весомых противоречиях. Галицкое командование во главе с генералом Антоном Кравсом отдало весьма парадоксальный приказ: «белых» в Киев не пускать, но в боевые столкновения с ними не вступать. В результате русские, прощупав обстановку, просто вошли в город и стали продвигаться к Крещатику, пока украинцы готовили там парад. Галичане стремились избежать столкновения с русскими войсками и старались найти компромисс.

Договорились провести совместный парад, который оказался вскоре сорван провокацией пышущих ненавистью петлюровцев. Дело кончилось боями в городе, из хаоса которых с помощью удали, дерзости и дипломатии победителями вышли силы генерала Бредова. Украинцы в беспорядке вышли из города. На исходе 31 августа 1919 года в Киеве, наконец, установилась русская власть.

Михаил и Николай Булгаковы приняли решение вступить в Добровольческую армию, где служил и их кузен Константин.

Михаила, а вслед за ним и Тасю (которую он вновь вызвал) это привело на Кавказ.

Кавказская война Михаила Булгакова

История военного врача Булгакова, начавшего писать и ставшего журналистом

Осенью 1919 года было провозглашено исламистское государство Северо-Кавказский эмират, которое вело против русских «белых» «священную войну». Во главе исламского государства стоял дагестанский лидер эмир Узун-Хаджи, отряд которого ещё в 1917 году совершал нападения, сжигал селения и грозил отсечением головы неугодным. Эмират был провозглашён самостоятельной шариатской монархией, но под протекторатом мусульманского Халифа — турецкого султана.

В то же время горцы, совершавшие всё новые нападения на силы генерала Деникина, откликнулись на предложение большевиков о взаимодействии в борьбе с «белыми». Большевики уже имели солидный опыт использования исламизма под лозунгом: «За советскую власть и шариат». Так что, взаимодействие наладилось. Некоторые советские отряды (к примеру, ингушских «красных» партизан) влились в состав войск эмирата.

Советское влияние на эмират весьма весомо: большевиками были министр внутренних дел и начальник войск, а сами вооружённые силы эмирата включали подразделения фантасмагорической боевой единицы: 1-й Советской Ударной Шариатской колонны, в прошлые годы кошмарившей русское население и участвовавшей в истреблении терских казаков.

Эта воинская сила, боровшаяся в 1918 году против русских добровольцев под зелёными знамёнами газавата и красными знамёнами коммунизма, в итоге была разбита Добровольческой Армией. После очищения Кавказа от советской власти, уцелевшие шариатские войска пошли на службу к эмиру.

Итак, братья Булгаковы прибывают на Кавказ осенью 1919-го, когда горцы в союзе с большевиками поднялись на борьбу с «белыми», основные силы которых в те недели продвигались по направлению к Москве.

В это время чеченские и другие горские отряды ожесточённо нападают, и, чтобы пройти, «белым» приходится вести бой за каждый аул, оставляя за собой пепелище.

Это были жестокие ратные испытания, каждый день которых приносил тяжёлые чувства, а каждый миг таил опасность:

«Гуще сумрак, таинственнее тени. Потом бархатный полог и бескрайний звёздный океан. Ручей сердито плещет, фыркают лошади… Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе.

Наш костёр трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесёт. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные…

А ночь нарастает безграничная, чёрная, ползучая. Шалит. Пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет.

И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках.
Ползут, ползут…

И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, раскалённые ненавистью, с воем, визгом – и аминь! Тьфу, чёрт возьми!».

— отразит личные впечатления Булгаков в 1922 году в своём рассказе «Необыкновенные приключения доктора».

Эмир Узун-Хаджи укрепился в Чечен-ауле, растянувшемся на фоне синеватой дымки гор. На рассвете одного из осенних дней подошедшие «белые», в одном из терских полков которых начальником медицинской службы был Михаил Булгаков, ультимативно потребовали, чтобы жители Чечен-аула сложили оружие. Ультиматум был отвергнут.

Тогда казаки стали на левом фланге, гусары — на правом, а на вытоптанных кукурузных полях разместилась артиллерия, принявшаяся бить по аулу.

Начался бой, длившийся два дня. «Чеченцы как черти дерутся с "белыми чертями"» — позже напишет Булгаков, так рисовавший дальнейшую картину боя:

«…волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках. Грозовая туча ушла за горы. Льёт жгучее солнце, и я жадно глотаю смрадную воду из манерки. Мечутся две сестры, поднимают бессильные свесившиеся головы на соломе двуколок, перевязывают белыми бинтами, поят водой. Пулемёты гремят дружно целой стаей. Чеченцы шпарят из аула. Бьются отчаянно. Но ничего не выйдет. Возьмут аул и зажгут».

Зарисовал Михаил Афанасьевич и финал боя:

«Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы чёрного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемёт, но очень скоро перестал… Взяли Чечен-аул… Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья… Пухом полны земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем по аулу, потом обратно».

Чечен-аул был разгромлен и сожжён добровольцами, а через несколько дней, 1 ноября (по новому стилю), настал черёд Шали-аула.

Развернулся ночной ноябрьский бой. Свист пуль. Разрывы снарядов, красивые и смертоносные вспышки которых освещают куски пространства: на несколько мгновений огонь открывает глазам скалы, деревья, фигуры живых и мёртвых.

Из тьмы ночи вырисовывается силуэт — на земле лежит полковник, истекающий кровью. Он ранен в живот. Страшная рана, болезненная, смертельная…

Булгаков навсегда запомнил эти события, как и дуб, под которым немного позже его самого сразило контузией.

Он пытался помочь умирающему командиру. Того было уже не спасти, но Михаил смог оставить в памяти потомков его последние слова, полные мужества и реализма: «Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик».

Вспышка. Разрыв. Контузия. Дуб.

Теперь Булгаков трясся в поезде. Всё это было совсем недавно, буквально несколько дней назад, и произвело сильное и тяжёлое впечатление на него.

Впечатление это сплелось и с другим потрясающим опытом последних лет: Первая мировая война, где Михаил Афанасьевич с супругой Татьяной спасали изувеченных раненых; непроходимая глушь Вяземского уезда, куда их далее занесла судьба; революция, великая и страшная; родной Киев, ставший ареной кроваво-опереточных событий смены 14-ти властей.

«Украинизация», большевики, петлюровцы, немцы, гетманцы, снова петлюровцы, снова большевики. Вся эта круговерть событий впоследствии выйдет на страницы знаменитой булгаковской «Белой гвардии», запечатлевшей последние образы старого Киева и отразившая бессильную, но отчаянную борьбу горстки русских добровольцев.

Теперь его переполняют чувства и опыт, которые, превращаясь в слова, рвутся наружу. Михаил Афанасьевич давно мечтал посвятить себя литературе, пытался что-то писать, но все его черновики уходили в стол.

Однако роковой осенью 1919 года, когда Добровольческая армия совсем недавно рвалась к Москве, оказавшись так близко к цели, а затем… вдруг произошёл перелом — триумфы сменились катастрофическим отступлением к Чёрному морю, — Булгаков больше не мог откладывать и решил: пора! Он хочет писать и пишет.

“

Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнёс рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали.

— зафиксировал Михаил Булгаков в дневнике в 1924 году.

Так 13/26 ноября 1919 года в газете «Грозный» вышел текст Михаила Булгакова «Грядущие перспективы», его первая публикация, его первое печатное слово, его первый опыт писать для публики и быть прочитанным.

“

ГРЯДУЩИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствий, в которую её загнала «великая социальная революция», у многих из нас всё чаще возникает одна и та же мысль.

Эта мысль настойчивая.

Она — тёмная, мрачная, встаёт в сознании и властно требует ответа.
Она проста: что же будет с нами дальше?
Её появление естественно.

Мы проанализировали своё недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие не только изучили, но и прокляли.

Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что хочется закрыть глаза. Не видеть!

Остаётся будущее. Загадочное, неизвестное будущее.
В самом деле: что же с нами будет?..

Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского иллюстрированного журнала. Я долго, как зачарованный, смотрел на прекрасно выполненные снимки. И долго, очень долго потом думал...

Да, картина ясна!

Колоссальные машины на колоссальных заводах лихорадочно работают день за днём, пожирая каменный уголь, грохочут, стучат, льют струи расплавленного металла, куют, чинят, строят...

Они куют могущество мира, сменив те машины, которые ещё недавно, сея смерть и разрушения, ковали могущество победы.

На Западе закончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого наконец-то прояснился разум, всем, кто не верит жалкому бреду о том, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъём титанической работы мира, который вознесёт западные страны на невиданную высоту мирного могущества.

А мы?

Мы опоздаем...

Мы так сильно отстали, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же мы наконец догоним их и догоним ли вообще?
Ибо мы наказаны.

Сейчас нам немыслимо созидать. Перед нами стоит тяжёлая задача — завоевать, отнять свою собственную землю.
Расплата началась.

Герои-добровольцы пядь за пядью вырывают из рук Троцкого русскую землю. И все, все — и те, кто бесстрашно выполняет свой долг, и те, кто сейчас ютятся в тыловых городах на юге, в горьком заблуждении полагая, что дело спасения страны обойдётся без них, — все страстно ждут освобождения страны.
И её освободят.

Ибо нет страны, в которой не было бы героев, и преступно думать, что родина умерла.

Но придётся много драться, много-много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого ещё топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертельная борьба.

Нужно драться.

И пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от края и до края страны будут стучать пулемёты.

Безумие последних двух лет толкнуло нас на страшный путь, и мы не можем остановиться, не можем передохнуть. Мы начали пить чашу страданий и выпьем её до конца.

Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни, лётчики будут бороздить покорённый воздух, там будут строить, исследовать, печатать, учиться...

А мы... Мы будем сражаться. Ибо нет такой силы, которая могла бы это изменить.

Мы будем завоевывать собственные столицы.
И мы завоюем их.

Англичане, помнящие, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию, оттесняя её от Парижа, одолжат нам ещё шинелей и ботинок, чтобы мы могли быстрее добраться до Москвы.

И мы доберёмся.

Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены.

И война кончится.

Тогда окровавленная, разрушенная страна начнёт подниматься... Медленно, тяжело подниматься.

Те, кто жалуется на «усталость», увы, будут разочарованы. Ибо им придётся «уставать» ещё больше...

За прошлое придётся расплачиваться непосильным трудом, суровой бедностью жизни. Расплачиваться и в переносном, и в буквальном смысле слова.

Платить за безумие мартовских дней, за безумие октябрьских дней, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование печатным станком... за всё!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы снова начнём что-то созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас снова впустили в Версальские залы.

Кто увидит эти светлые дни?

Мы?

О нет! Наши дети, а может быть, и внуки, ибо размах истории широк, и она так же легко «читает» десятилетия, как и отдельные годы.
И мы, представители неудачного поколения, умирая в чине жалких банкротов, будем вынуждены сказать нашим детям:

— Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!

Михаил Булгаков

Газета «Грозный», 13 ноября 1919 г.

Итак, Михаил Афанасьевич излил свои тяжёлые мысли на бумагу и, сойдя с поезда в Грозном, отнёс текст в редакцию местной газеты, которая вскоре его опубликовала. С тех пор он начал активно печататься. Булгаков писал, спасая раненых во Владикавказском военном госпитале, в котором служил после чеченской эпопеи.

В первые месяцы 1920 года Михаил Афанасьевич уже был поглощён своей журналистской деятельностью, которой он отдавал всё больше сил. В феврале он стал одним из авторов газеты «Кавказ», ставшей пристанищем для группы довольно известных журналистов и литераторов, бежавших на юг от большевизма. В своих публикациях он критически отзывался о происходящем, но призывал бороться с большевизмом до победного конца, даже если ситуация неуклонно ухудшалась.

Надо сказать, что Булгаков ни в коей мере не был милитаристом — войну он, по-видимому, проклинал и ненавидел. Войны — и Первая мировая, и Гражданская — тяготили его и нисколько не пробуждали в нём стремления к ратным делам. Но для Михаила Афанасьевича были важны чувство долга и любовь к России, угрозу которой он видел и в самостийниках, и в большевиках. Это, очевидно, перевешивало его отвращение к войне.

В одном из своих фельетонов той поры под названием «В кафе» он едко высмеивает тех, кто уклоняется от борьбы на фронте, тех, кто, как он писал в «Грядущих перспективах», «сейчас жмётся по тыловым городам юга, в горьком заблуждении» полагая, «что дело спасения страны обойдётся без них». В этой публикации Булгаков передаёт мысленный диалог с румяным, цветущим, «хорошо одетым штатским молодым человеком», который встретился ему в кафе и поглощал пирожные. Это собирательный и весьма характерный персонаж, тип, которому не было места в большевистском тылу, но которым были переполнены тылы «белых», пока их войска истекали кровью на фронте.

Журналист Булгаков пытался пристыдить и мобилизовать эту тыловую публику, но, хорошо зная её ещё по Киеву, вряд ли верил в такую возможность — даже надвигающаяся угроза большевизма, губительная для самой этой публики, не побудила этих людей изменить свой образ действий.

Тем временем Вооружённые силы на юге России, которые ещё недавно победоносно рвались к Москве, а теперь теснились превосходящими силами «красных» и терзались махновцами, горцами и множеством других врагов, неудержимо откатывались к Чёрному морю.

В итоге в марте 1920 года отступавшие под натиском «красных» войска и массы беженцев оказались зажаты на клочке приморской земли в Новороссийске, к которому стремительно приближался враг. Происходила Новороссийская эвакуация, вошедшая в историю как катастрофа. Тылы пришли в беспорядок, власти оказались не готовы к хаосу, кораблей не хватало, а те, что были, оказались переполнены, люди толпились, теснили друг друга в борьбе за места. Суматоха, паника и страх были хозяевами положения. Корабли порой захватывались чуть ли не с боем, и проигравшие оставались на берегу рядом с надвигающимся врагом.

Далеко не все гражданские лица и войска сумели отплыть в Крым. Многие части, особенно казачьи, отчаянно отступали, уклоняясь от смерти и плена, пешком через горы. Многие попали в руки "красных", погибли или рассеялись. Оставшимся же на берегу гражданским и потерявшимся военным пришлось залечь на дно, прятаться и искать выход частным порядком.

Во время этого хаоса супруги Булгаковы пребывали во Владикавказе и собирались эвакуироваться вместе с госпиталем «белых». Все знали, что скоро в город вступят «красные». Михал ходил по улицам в форме врача Добровольческой Армии и с трепетом готовился к отбытию. Где-то в частях добровольцев сражался его родной брат Николай (который станет прототипом героя булгаковской «Белой гвардии» Николки Турбина). Николай оказался среди тех частей, что добрались до Крыма. Он воевал до конца, уйдя из России в составе Русской Армии в 1920 году. Николай Булгаков пережил эмигрантские злоключения и стал во Франции учёным-бактериологом. Братьям никогда больше не суждено было увидеться.

Михаил рвался к своим, собирался в Крым к Николаю. Однако неожиданно оказался сражён тифом — страшным бичом Гражданской войны, косившим многие и многие тысячи человек: старых и молодых, «белых» и «красных», «зелёных» и «чёрных», гражданских... всех, кого эта зараза могла настичь.

Настигла она и Михаила Афанасьевича. От тифа его стало лихорадить, он впал в беспамятство и начал умирать… Татьяна, любящая супруга, прошедшая с ними эти грозные годы, вызвала врача. Тот категорично заявил: Михаил не переживёт пути, вести его — всё равно что обречь на смерть. Татьяна понимала, что упустить эвакуацию — огромный риск не получить иной возможности бежать от большевиков, она знала, как сильно Михаил настроен отплыть с войсками, но приняла решение: не вести его в горячечной бессознательности тифа, а остаться на месте и ждать выздоровления мужа. Откровенно говоря, решение Татьяны спасло Булгакову жизнь.

Михаил выжил. Правда, воспрянув после балансирования между жизнью и смертью, обнаружил себя под советской властью, «под пятой» — как он озаглавит свой позднейший дневник, на страницах которого запечатлеет фрагменты жизни 1920-х годов. Булгаков пришёл в ярость, что Татьяна не отвезла его, что они не эвакуировались. Он долго не мог ей этого простить, хотя и понимал, что её решение, вероятно, спасло ему жизнь.

Прошедшие ужасы Мировой и Гражданской войн супруги Булгаковы оказались в новых и странных условиях советского Кавказа. Разруха и разорение Гражданской войны, нищета, неопределённость, постоянная опасность быть схваченными или убитыми - вот те условия, в которых жили Татьяна и Михаил. В этих страшных условиях Татьяна забеременела, но Булгаковы не нашли возможность сохранить плод - в чужом краю, без средств, без положения и жизненных перспектив. Михаил сам сделал аборт, но его следствием стала невозможность Татьяны иметь детей в будущем. Их отношения начинали рушиться. Это было началом конца любви и дружбы, которые сплели судьбы двух сильных людей, что были рядом друг с другом в ужасных событиях, что перепахали Россию за несколько последних лет.

Итак, с марта 1920 года Булгаков оказался в «Совдепии». Он уже твёрдо решил писать. На его удачу рядом были довольно юркие знакомые журналисты и литераторы, взаимодействие с которыми помогло ему на время устроиться в газеты даже при советской власти — разумеется, не афишируя его недавнее «белое» прошлое. Хотя он ещё и не оставил размышлений об отъезде, тогда на Кавказе уже начинался новый этап его биографии, берущий начало в предыдущем — закалённый жизненными драмами, Великой и Гражданской войнами и, наконец, революционной действительностью с её ужасами и абсурдностью, сформировался Михаил Булгаков-писатель. Его ждала Москва и будто бы новая жизнь. Его ждал Кремль, который мог его на время утешить.

Автор:
Артемий Пигарев

Судьбы

Дореволюционная Россия

Гражданская война

История